![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
zemphi …Пигалица лет 15, с обвисшим после недавних родов животом, пергаментным младенцем на руках и ещё одним малышом, лет двух, которого она тщетно пытается утихомирить свободной рукой.
На пигалице заношенная, выцветшая майка, которую она, судя по всему, носила всю беременность; для детских бутылочек и печенюшек – отнюдь не набивная сумка с медведиками или попугайчиками, любезный народному сердцу младенческий китч и мимими... – а рваный школьный рюкзак, на котором ещё различима надпись шариковой ручкой: «Пабло, я тебя люблю».
… интересно, этот Пабло, ради которого пигалица старательно малевала на выцветшей джинсе синее чернильное сердце.. - это родитель кокона или мотылька-двухлетки с встопорщенными серыми волосиками..?
Пигалице уступают место, чтобы, усевшись наконец на шатучий пластиковый стул, она могла задрать майку, достать оттуда бледную подростковую грудь в синих прожилках и покормить младенца. Но двухлетний, не реагируя на крик, во весь опор несётся по приёмному покою к входной двери, поэтому юная мамаша вскакивает и бежит за ним, в то время как лишённый титьки кокон начинает тихо и жалобно попискивать. Симону (так завут старшего) отвешивается щедрая оплеуха, она меняет траекторию его передвежений, и теперь солнечный квадрат на грязной бежевой плитке уже не так важен, ведь в противоположном углу ещё есть киоск, где торгуют остывшими сладкими пирожками, бумажными салфетками, телефонными карточками и китайским ширпотребом… Пигалица оттаскивает Симона оттуда раз, другой, третий, отвешивает ему ещё одну оплеуху, я не выдерживаю и уже поднимаюсь, чтобы отвесить оплеуху ей – или, на худой конец, громогласно выступить в духе подъездных бабок – мол, потаскушка малолетняя, нахуй рожать было, если у самой ещё молоко на губах, а детям молока дать не в состоянии, даже приголубить их не в состоянии, не то что – молока… но тут в ситуацию вмешивается тётя с индейским лицом, моя ровесница наверное, чёрт их разберёт, у индейцев возраст трудно определим… Она похлопыает пигулицу по плечу, берёт на руки Симона, идёт с ним к киоску, гладит по голове, покупает вожделенную жёлтую бибику и в нашем секторе временно воцаряется покой. На соседнем стуле толстая парагвайская девочка уплетает за обе щеки внушительных разморов сдобные булки, пигалица тоже сидит, кормит свой свёрток бледной сиськой в дерзких прожилках, Симон, распластавшись по грязному кафелю, катает туда и сюда свою бибику и удовлетворённо урчит; а меня почему-то обуревает жуткий стыд.
Я смотрю на индейскую тётю, которая что-то уютно нашёптывает пигалице, и мне безумно стыдно.
Ждать нам, - судя по номеру на световом табло – ещё часа полтора.
На пигалице заношенная, выцветшая майка, которую она, судя по всему, носила всю беременность; для детских бутылочек и печенюшек – отнюдь не набивная сумка с медведиками или попугайчиками, любезный народному сердцу младенческий китч и мимими... – а рваный школьный рюкзак, на котором ещё различима надпись шариковой ручкой: «Пабло, я тебя люблю».
… интересно, этот Пабло, ради которого пигалица старательно малевала на выцветшей джинсе синее чернильное сердце.. - это родитель кокона или мотылька-двухлетки с встопорщенными серыми волосиками..?
Пигалице уступают место, чтобы, усевшись наконец на шатучий пластиковый стул, она могла задрать майку, достать оттуда бледную подростковую грудь в синих прожилках и покормить младенца. Но двухлетний, не реагируя на крик, во весь опор несётся по приёмному покою к входной двери, поэтому юная мамаша вскакивает и бежит за ним, в то время как лишённый титьки кокон начинает тихо и жалобно попискивать. Симону (так завут старшего) отвешивается щедрая оплеуха, она меняет траекторию его передвежений, и теперь солнечный квадрат на грязной бежевой плитке уже не так важен, ведь в противоположном углу ещё есть киоск, где торгуют остывшими сладкими пирожками, бумажными салфетками, телефонными карточками и китайским ширпотребом… Пигалица оттаскивает Симона оттуда раз, другой, третий, отвешивает ему ещё одну оплеуху, я не выдерживаю и уже поднимаюсь, чтобы отвесить оплеуху ей – или, на худой конец, громогласно выступить в духе подъездных бабок – мол, потаскушка малолетняя, нахуй рожать было, если у самой ещё молоко на губах, а детям молока дать не в состоянии, даже приголубить их не в состоянии, не то что – молока… но тут в ситуацию вмешивается тётя с индейским лицом, моя ровесница наверное, чёрт их разберёт, у индейцев возраст трудно определим… Она похлопыает пигулицу по плечу, берёт на руки Симона, идёт с ним к киоску, гладит по голове, покупает вожделенную жёлтую бибику и в нашем секторе временно воцаряется покой. На соседнем стуле толстая парагвайская девочка уплетает за обе щеки внушительных разморов сдобные булки, пигалица тоже сидит, кормит свой свёрток бледной сиськой в дерзких прожилках, Симон, распластавшись по грязному кафелю, катает туда и сюда свою бибику и удовлетворённо урчит; а меня почему-то обуревает жуткий стыд.
Я смотрю на индейскую тётю, которая что-то уютно нашёптывает пигалице, и мне безумно стыдно.
Ждать нам, - судя по номеру на световом табло – ещё часа полтора.
